Булат Окуджава. Слава женщине моей
У песни, у песенного текста есть своя судьба – это судьба ее автора.
Только стихи, имеющие для автора личную, автобиографическую ценность,
должны становиться песней, только тогда это трогает людей.
Да, песни Окуджавы о любви не только трогают, а заставляют звучать во всю силу самые сокровенные струны души.
Как и все поэты, Окуджава был влюбчив. И женщины отвечали ему взаимностью, несмотря на то, что по классическим меркам этот человек вовсе не был красавцем. Но женская интуиция – вещь непостижимая, она точно определяет незаурядную личность и тонкую душу.
Не буду перечислять фамилии, кто интересуется, может сам прочитать о музах Булата Окуджавы.
Каждая из них была для него Её величеством, Женщиной.
Ваше Величество, Женщина
Тьмою здесь все занавешено
и тишина, как на дне.
Ваше Величество, Женщина,
да неужели – ко мне?
Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода,
Женщина, Ваше Величество,
как Вы решились сюда?
О, Ваш приход – как пожарище,
дымно и трудно дышать.
Ну, заходите, пожалуйста,
что ж на пороге стоять.
Кто Вы такая? Откуда Вы?
Ах, я смешной человек.
Просто Вы дверь перепутали,
улицу, город и век.
Все песни Булата Окуджавы о любви прекрасны. и печальны.
Появление Незнакомки обжигает героя как пожар, но. она просто ошиблась веком.
Разомкнутое кольцо рук.
Невозможность понять что-нибудь в любви.
Даже счастливые влюблённые грустные, как жители Земли.
И хоть поэт уговаривает, что нужно очень верить этим синим маякам, но тема разлуки проходит незримым фоном каждой песни, пока наконец не выплеснется грустным итогом:
Две странницы вечных – любовь и разлука – поделятся с нами сполна.
Слава женщине моей
Не бродяги, не пропойцы
за столом семи морей
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Вы в глаза ее взгляните,
как в спасение свое,
вы сравните, вы сравните
с близким берегом ее.
Мы земных земней. И вовсе
к черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
то, что носят на руках.
Просто нужно очень верить
этим синим маякам,
и тогда нежданный берег
из тумана выйдет к вам.
Песенка о московском муравье
Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!
И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.
И в день седьмой, в какое-то мгновенье
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья.
Пальтишко было легкое на ней.
Все позабыв – и радости, и муки,
он двери распахнул в свое жилье
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки ее.
И тени их качались на пороге,
безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители Земли.
Любовь и разлука
Музыка Исаака Шварца
Исполняет Людмила Сенчина
Еще он не сшит, твой наряд подвенечный,
и хор в нашу честь не споет.
А время торопит – возница беспечный, –
и просятся кони в полет.
Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга,
не смолк бубенец под дугой.
Две вечных подруги – любовь и разлука –
не ходят одна без другой.
Мы сами раскрыли ворота, мы сами
счастливую тройку впрягли,
и вот уже что-то сияет пред нами,
но что-то погасло вдали.
Святая наука – расслышать друг друга
сквозь ветер, на все времена.
Две странницы вечных – любовь и разлука –
поделятся с нами сполна.
Чем дальше живем мы, тем годы короче,
тем слаще друзей голоса.
Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,
глаза бы глядели в глаза.
То берег – то море, то солнце – то вьюга,
то ангелы – то воронье.
Две вечных дороги – любовь и разлука –
проходят сквозь сердце мое.
Три сестры
Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы:
молчаливые Вера, Надежда, Любовь.
Раскошелиться б сыну недолгого века,
да пусты кошельки упадают с руки.
Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, –
остаются еще у тебя должники!
И еще я скажу и бессильно и нежно,
две руки виновато губами ловя:
– Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда,
есть еще на земле у тебя сыновья!
Протяну я Любови ладони пустые,
покаянный услышу я голос ее:
– Не грусти, не печалуйся, память не стынет,
я себя раздарила во имя твое.
Но какие бы руки тебя ни ласкали,
как бы пламень тебя ни сжигал неземной,
в троекратном размере болтливость людская
за тебя расплатилась. Ты чист предо мной!
Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,
белым флагом струится на пол простыня.
Три сестры, три жены, три судьи милосердных
открывают бессрочный кредит для меня.
По Смоленской дороге
По Смоленской дороге – леса, леса, леса.
По Смоленской дороге – столбы, столбы, столбы.
Над дорогой Смоленскою, как твои глаза, –
две холодных звезды – голубых моих судьбы.
По Смоленской дороге метель в лицо, в лицо.
Все нас из дому гонят дела, дела, дела.
Может, будь понадежнее рук твоих кольцо,-
покороче б, наверно, дорога мне легла.
По Смоленской дороге – леса, леса, леса.
По Смоленской дороге – столбы гудят, гудят.
На дорогу Смоленскую, как твои глаза,
две вечерних звезды голубых глядят, глядят.
Жаль, что мало видеозаписей самого Окуджавы. И ещё меньше клипов, сделанных с душой. Но я нашла запись двух песен, которая сопровождается множеством фотографий поэта, начиная с самых детских. И далее – с мамой, с сыном, в армии, с Владимиром Высоцким, с Натальей Горленко, с Ольгой Арцимович. Практически вся жизнь Окуджавы уместилась в этих пяти минутах.
На ясный огонь (Ночной разговор)
Он, наконец, явился в дом.
– Мой конь притомился, стоптались мои башмаки.
Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры.
– Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки,
до Синей горы, моя радость, до Синей горы.
– А где ж та река, та гора? Притомился мой конь.
Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда?
– На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь,
езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда.
– А где же тот ясный огонь, почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом.
– Фонарщик был должен зажечь, да фонарщик тот спит,
фонарщик-то спит, моя радость, а я не при чем.
И снова он едет один без дороги во тьму.
Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам.
– Ты что потерял, моя радость? – кричу я ему.
А он отвечает: – Ах, если б я знал это сам!
Он, наконец, явился в дом,
где она сто лет мечтала о нем,
куда он сам сто лет спешил,
ведь она так решила, и он решил.
Клянусь, что это любовь была,
посмотри – ведь это ее дела.
Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?
И поздний дождь в окно стучал,
и она молчала, и он молчал.
И он повернулся, чтобы уйти,
и она не припала к его груди.
Я клянусь, что это любовь была,
посмотри: ведь это ее дела.
Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?
И хоть кажется, что На ясный огонь здесь не в тему, но всё же эти две песни чем-то перекликаются, не зря их скомпоновали вместе. Обе они заканчиваются неким печальным выводом.
Разве можно понять что-нибудь в любви?
Ах, если б я знал это сам!
А фраза И снова он едет один без дороги во тьму просто разрывает душу пополам. Какая необходимость погнала искать нечто важное, без чего не прожить? Что он ищет – любовь, смысл жизни, истину?
Каждый понимает сам.
Комментарии: Автор данного блога Allegra разрешил добавление комментариев только пользователям со званием не ниже Леди/Man.
Стихи Булата Окуджавы о женщине
Любовная лирика — важная веха в творчестве каждого поэта. Эта тема так или иначе связана с личными переживаниями автора. Каждый хочет облечь свои чувства, эмоции в прекрасную оболочку стиха. Русская поэзия всегда славилась выдающимися поэтическими творениями на тему любви. Однако поэзия двадцатого века несколько остудила любовный пыл поэтов, отдавая преимущество другим, более приземленным проблемам. Воскрешение любовной лирики в русской поэзии произошло благодаря поэту-легенде Булату Окуджаве.
Окуджава не просто возродил это направление, в своих стихах и песнях он увековечил музыкально-разговорные жанры. Его любовная поэзия доступна и понятна каждому. Его переживания близки многим соотечественникам. Его стихотворения строятся по сюжету романса, в котором переплетены различные линии. В своих стихах он утверждает ценность человека как личности, которой присуща неповторимая гамма эмоций и переживаний.
Русского романса городского
Слышится загадочный мотив,
Музыку, дыхание и слово
В предсказанье судеб превратив.
За волной волна, и это значит:
Минул век, и не забыть о том.
Женщина поет. Мужчина плачет.
Чаша перевернута вверх дном.
Героиня его любовных стихов умна, благородна и утонченна. Завоевать ее любовь непросто. Окуджава возобновляет традицию восхваления и преклонения перед прекрасной половиной человечества.
. вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Любовь предстает перед читателем в разных ипостасях. Это может быть и долгожданное соединение двух одиноких душ, которые слившись, создают новую общность, единое целое. Как, например, в стихотворении «Надежды маленький оркестрик»:
В года разлук, в года смятений,
Когда свинцовые дожди
Лупили так по нашим спинам,
Что снисхождения не жди,
И командиры все охрипли,
Тогда командовал людьми
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви,
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви.
Пред нами также предстает эпоха разных времен. В песнях Окуджавы мы знакомимся с любовной историей гусара и красавицы Наталии, сопереживаем влюбленному музыканту, который дарит своей избраннице всю силу своего вдохновения. У Окуджавы влюбленный безрассуден, он готов забыть о пище и сне, лишь бы вечно прикасаться к божественному таинству любви. Он ни на минуту не забывает о своей любимой, демонстрируя свою готовность восхищаться и преклоняться перед ней вечно. Окуджава утверждает, что жизнь ценна, только, если в ней присутствует высшее и великолепнейшее из чувств. При этом он имеет в виду любовь не только к людям, но и ко всему окружающему миру, к жизни во всем ее многообразии. Любовь выступает у поэта как основополагающий принцип бытия.
Не бродяги, не пропойцы
Не бродяги, не пропойцы,
за столом семи морей
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Вы в глаза ее взгляните,
как в спасение свое,
вы сравните, вы сравните
с близким берегом ее.
Мы земных земней.
И вовсе
к черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
то, что носят на руках.
Просто нужно очень верить
этим синим маякам,
и тогда нежданный берег
из тумана выйдет к вам.
В земные страсти вовлеченный
В земные страсти вовлеченный,
я знаю, что из тьмы на свет
однажды выйдет ангел черный
и крикнет, что спасенья нет.
Но простодушный и несмелый,
прекрасный, как благая весть,
идущий следом ангел белый
прошепчет, что надежда есть.
1989
Кавалергарды, век недолог,
и потому так сладок он.
Поет труба, откинут полог,
и где-то слышен сабель звон.
Еще рокочет голос струнный,
но командир уже в седле.
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Течет шампанское рекою,
и взгляд туманится слегка,
и все как будто под рукою,
и все как будто на века.
Но как ни сладок мир подлунный –
лежит тревога на челе.
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Напрасно мирные забавы
продлить пытаетесь, смеясь.
Не раздобыть надежной славы,
покуда кровь не пролилась.
Крест деревянный иль чугунный
назначен нам в грядущей мгле.
Не обещайте деве юной
любови вечной на земле!
Девочка плачет шарик улетел
Ее утешают а шарик летит
Девушка плачет жениха все нет
Ее утешают а шарик летит
Женщина плачет муж ушел к другой
Ее утешают а шарик летит
Плачет старуха мало пожила
А шарик вернулся и он голубой.
Эта женщина! Увижу и немею
Эта женщина! Увижу и немею.
Потому-то, понимаешь, не гляжу.
Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю
и к цыганкам, понимаешь, не хожу.
Напророчат: не люби ее такую,
набормочут: до рассвета заживет,
наколдуют, нагадают, накукуют.
А она на нашей улице живет!
Всю ночь кричали петухи.
Всю ночь кричали петухи
и шеями мотали,
как будто новые стихи,
закрыв глаза, читали.
И было что-то в крике том
от горькой той кручины,
когда, согнувшись, входят в дом
постылые мужчины.
И был тот крик далек-далек
и падал так же мимо,
как гладят, глядя в потолок,
чужих и нелюбимых.
Когда ласкать уже невмочь,
и отказаться трудно.
И потому всю ночь, всю ночь
не наступало утро.
Не сольются никогда зимы долгие и лета.
Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги – та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит.
Эта женщина в окне в платье розового цвета
утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,
потому что перед ней две дороги – та и эта,
та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.
Хоть разбейся, хоть умри – не найти верней ответа,
и куда бы наши страсти нас с тобой не завели,
неизменно впереди две дороги – та и эта,
без которых невозможно, как без неба и земли.
Тьмою здесь все занавешено.
Тьмою здесь все занавешено
и тишина как на дне.
Ваше величество женщина,
да неужели — ко мне?
Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода.
Женщина, ваше величество,
как вы решились сюда?
О, ваш приход — как пожарище.
Дымно, и трудно дышать.
Ну, заходите, пожалуйста.
Что ж на пороге стоять?
Кто вы такая? Откуда вы?
Ах, я смешной человек.
Просто вы дверь перепутали,
улицу, город и век.
Часовые любви на Смоленской стоят.
Часовые любви у Никитских не спят.
Часовые любви
по Петровке идут неизменно.
Часовым полагается смена.
О, великая вечная армия,
где не властны слова и рубли,
где все — рядовые: ведь маршалов нет у любви!
Пусть поход никогда ваш не кончится.
О, когда б только эти войска.
Сквозь зимы и вьюги к Москве подступает
весна.
Часовые любви на Волхонке стоят.
Часовые любви на Неглинной не спят.
Часовые любви
по Арбату идут неизменно.
Часовым полагается смена.
Я никогда не витал, не витал.
Я никогда не витал, не витал
в облаках, в которых я не витал,
и никогда не видал, не видал
Городов, которых я не видал.
Я никогда не лепил, не лепил
кувшин, который я не лепил,
я никогда не любил, не любил
женщин, которых я не любил.
Так что же я смею?
И что я могу?
Неужто лишь то, чего не могу?
И неужели я не добегу
До дома, к которому я не бегу?
И неужели не полюблю
Женщин, которых не полюблю?
И неужели не разрублю
узел, который не разрублю,
узел, который не развяжу
в слове, которого я не скажу,
в песне, которую я не сложу,
в деле, которому не послужу,
в пуле, которую не заслужу.
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли –
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом – солдат.
До свидания, мальчики!
Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите,
и все-таки
постарайтесь вернуться назад.
Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
вместо свадеб – разлуки и дым,
наши девочки платьица белые
раздарили сестренкам своим.
Сапоги – ну куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон.
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад.
До свидания, девочки!
Девочки,
постарайтесь вернуться назад.
А что я сказал медсестре Марии,
когда обнимал ее?
– Ты знаешь, а вот офицерские дочки
на нас, на солдат, не глядят.
А поле клевера было под нами,
тихое, как река.
И волны клевера набегали,
и мы качались на них.
И Мария, раскинув руки,
плыла по этой реке.
И были черными и бездонными
голубые ее глаза.
И я сказал медсестре Марии,
когда наступил рассвет:
– Нет, ты представь: офицерские дочки
на нас и глядеть не хотят.
Булат Окуджава
187 цитат 9 подписчиков
Була́т Ша́лвович Окуджа́ва (при рождении назван родителями Дориа́ном, в честь Дориана Грея; 9 мая 1924, Москва, СССР — 12 июня 1997, Кламар, Франция) — советский и российский поэт, бард, прозаик и сценарист, композитор. Википедия.
Если б можно было тихо умереть:
без болячек, не сказав ни слова;
на леса и горы посмотреть,
удивиться жизни, и… готово.
Вот музыка та, под которую
Мне хочется плакать и петь.
Возьмите себе оратории,
И дробь барабанов, и медь.
Возьмите себе их в союзники
Легко, до скончания дней…
Меня же оставьте с той музыкой:
Мы будем беседовать с ней.
Женюсь! Женюсь…
Какие могут быть игрушки.
И буду счастлив я вполне.
Но вы! Но вы,
мои вчерашние подружки,
Напрасно плачете по мне.
Женюсь! Женюсь…
И холостяцкие пирушки,
Затихнут, сгинут без следа.
Не плачте сердце раня,
Смахните слезы с глаз,
Я говорю вам- до свидание,
… показать весь текст …
Перед телевизором
Слишком много всяких танков, всяких пушек и солдат.
И военные оркестры слишком яростно гремят,
и седые генералы, хоть и сами пули льют, —
но за скорые победы с наслажденьем водку пьют.
Я один. А их так много, и они горды собой,
и военные оркестры заглушают голос мой.
Сейчас 2015-й, почти двадцать лет прошло, однако актуальность высказывания только увеличивается. (И)
Вымирает моё поколение,
собралось у двери проходной.
То ли нету уже вдохновения,
то ли нету надежд. Ни одной.
А если все не так
А все иначе будет?
Пусть Бог меня простит,
а сын меня осудит
Что зря я распахнул счастливые крыла
Что ж делать: надежда была…
Не пробуй этот мёд: в нём ложка дёгтя. Чего не заработал — не проси. Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя всего вершок — попробуй укуси…
… показать весь текст …
Дураком быть выгодно , да очень не хочется,
умным — очень хочется , да кончится битьем…
У природы на устах коварные пророчества.
Но , может быть , когда-нибудь к среднему придем.
Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал.
А может, это школьник меня нарисовал:
ручками размахиваю, я ножками сучу,
уцелеть рассчитываю, и победить хочу.
Ах., что-то мне не верится, что я, брат, убивал.
А может, просто вечером в кино я побывал?
не хватал оружия, чужую жизнь круша,
и руки мои чистые, и праведна душа.
Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.
А может быть подстреленный, давно живу в раю,
И кущи там, и рощи там, и кудри по плечам…
А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.
Бумажный солдатик
Один солдат на свете жил, красивый и отважный,
Но он игрушкой детской был, ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый,
А сам на ниточке висел — ведь был солдат бумажный.
Он был бы рад в огонь и в дым за вас погибнуть дважды,
Но потешались вы над ним — ведь был солдат бумажный.
Не доверяли вы ему своих секретов важных,
А почему? А потому, что был солдат бумажный.
А он судьбу свою кляня, не тихой жизни жаждал,
И все просил: «Огня, огня!» — забыв, что он бумажный.
В огонь, ну что ж, иди! Идешь? — И он шагнул однажды…
И там погиб он ни за грош — ведь был солдат бумажный.
…А годы проходят, как песни.
Ах, годы детства так пестры,
как кадры киноленты !
Я вновь повстречался с Надеждой —
приятная встреча.
Она проживает все там же —
то я был далече.
Все то же на ней из поплина
счастливое платье,
все так же горяч ее взор,
устемленный в века…
Ты наша сестра,
мы твои непутевые братья,
и трудно поверить,
что жизнь коротка.
А разве ты нам обещала
… показать весь текст …
Деньги тратятся и рвутся,
забываются слова,
приминается трава,
только лица остаются
и знакомые глаза…
Плачут ли они, смеются —
не слышны их голоса.
Льются с этих фотографий
океаны биографий,
жизнь в которых вся, до дна,
с нашей переплетена.
И не муки в не слезы
… показать весь текст …
Да, старость. Да, финал. И что винить года?
Как это всё сошлось, устроилось, совпало!
Мне повезло, что жизнь померкла лишь тогда,
когда мое перо усердствовать устало!
Оно как добрый знак — на краешке стола
лежит перед листом, разглаженным и новым.
Не время их свело, а жажда их свела,
не блажь и не каприз, а восхищенье словом.
Отгородись на век от праздничных сует,
лишь букву и мотив приемлют, словно братья…
Знать, есть особый смысл и вдохновенный свет
и в высшей их вражде, и в их рукопожатье.
… показать весь текст …
Подмосковье
цикл “осенних” стихов Б.Окуджавы
А знаешь ты,
что времени у нас в обрез
и кошельки легки без серебра,
учитель мой, взъерошенный как бес,
живущий в ожидании добра?
Когда-нибудь
окончится осенний рейс,
и выяснится, наконец, кто прав,
и скинет с плеч своих наш поздний лес
табличку медную:
… показать весь текст …
ЛЮБИТЬ ГОСУДАРСТВО НЕВОЗМОЖНО!
Беседа Дмитрия Быкова с Булатом Окуджавой // «Вечерний клуб», 20 марта 1997 года
То, что вы сейчас прочитаете, — не одна беседа с Окуджавой, а обрывки нескольких потому что надоедать ему долгими расспросами неловко.
— Булат Шалвович, вам не кажется, что, столь откровенно иронизируя над собой, вы несколько принижаете собственный образ как романтического поэта?
— Я никогда об этом не думал. Я в молодости относился к себе без насмешки, был весьма тщеславен, но жизнь сделала своё дело, сумев посмеяться надо мной.
— А как же «Я умел не обольщаться даже в юные года»…
… показать весь текст …
Незнакомый молодой поэт должен приходить в литературу не с гладким чемоданчиком аккуратно подогнанных стихов , а с мешком , набитым острыми гвоздями , которые выпирают в разные стороны и задевают меня и ранят , и его боль становится моей болью.
Он говорит об окружающем меня знакомом мире знакомыми словами , но расположенными в необычных сочетаниях , отчего конструкция этого мира предстаёт передо мной объёмной. Он открывает мне многослойный смысл явлений и такие глубины , под которыми не пустота , а новый смысл. Тогда , поражённый его зоркостью , я кричу , плачу вместе с ним и вместе с ним ликую , потому что его мир становится как бы моим.
Так я воспринял стихи А. Башлачёва , поэта незнакомого , но истинного , сказавшего своё слово с подлинным вдохновением и неугасающей болью.
Музыка поэзии: 20 душевных стихотворений Булата Окуджавы.
Когда я читаю стихи Булата Окуджавы, мне часто кажется, что он не писал их, а просто доставал из души кусочки и облекал в слова, такие простые, близкие, душевные и трогательные, и дарил их людям, зная ценность каждого слова и каждого звука. Они о самом дорогом: о любви, о семье, о скоротечности и драгоценности жизни, о…
Когда я читаю стихи Булата Окуджавы, мне часто кажется, что он не писал их, а просто доставал из души кусочки и облекал в слова, такие простые, близкие, душевные и трогательные, и дарил их людям, зная ценность каждого слова и каждого звука. Они о самом дорогом: о любви, о семье, о скоротечности и драгоценности жизни, о музыке, которая возвышает и удивляет, об искусстве, которое открывает новые грани мира, о природе, которая без устали дарит людям чудеса. Сегодня приглашаю вас разделить со мной эти строки, полные тихой, трепетной и глубокой музыки жизни.
Тьмою здесь все занавешено
и тишина, как на дне…
Ваше величество женщина,
да неужели — ко мне?
Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода.
Женщина, ваше величество,
как вы решились сюда?
О, ваш приход — как пожарище.
Дымно, и трудно дышать…
Ну, заходите, пожалуйста.
Что ж на пороге стоять?
Кто вы такая? Откуда вы?!
Ах, я смешной человек…
Просто вы дверь перепутали,
улицу, город и век.
Каравай
Вы видели, щиток приоткрывая,
в задумчивой и душной глубине
прищуренные глазки каравая,
когда он сам с собой наедине?
Когда очнуться не хватает мочи,
когда румяный край — под цвет зари,
о чем он думает?
О чем бормочет,
ленивые глотая пузыри?
А в нем живут сгоревшие поленья,
старанья мастериц и мастеров.
Он, как последнее стихотворенье,
и добр, и откровенен, и суров.
И задыхается на белом блюде
от радости рожденья своего…
И кланяются караваю люди
и ломтики уносят от него.
Главная песенка
Наверное, самую лучшую
на этой земной стороне
хожу я и песенку слушаю —
она шевельнулась во мне.
Она еще очень неспетая.
Она зелена как трава.
Но чудится музыка светлая,
и строго ложатся слова.
Сквозь время, что мною не пройдено,
сквозь смех наш короткий и плач
я слышу: выводит мелодию
какой-то грядущий трубач.
Легко, необычно и весело
кружит над скрещеньем дорог
та самая главная песенка,
которую спеть я не смог.
Вокзал прощанье нам прокличет,
и свет зеленый расцветет,
и так легко до неприличья
шлагбаум руки разведет.
Не буду я кричать и клясться,
в лицо заглядывать судьбе…
Но дни и версты будут красться
вдоль окон поезда,
к тебе.
И лес, и горизонт далекий,
и жизнь, как паровозный дым,
все — лишь к тебе, как те дороги,
которые
когда-то
в Рим.
Музыка
Вот ноты звонкие органа
то порознь вступают,
то вдвоем,
и шелковые петельки аркана
на горле
стягиваются
моем.
И музыка передо мной танцует гибко,
и оживает все
до самых мелочей:
пылинки виноватая улыбка
так красит глубину ее очей!
Ночной комар,
как офицер гусарский, тонок,
и женщина какая-то стоит,
прижав к груди стихов каких-то томик,
и на колени падает старик,
и каждый жест велик,
как расстоянье,
и веточка умершая
жива, жива…
И стыдно мне за мелкие мои
старанья
и за
непоправимые слова.
…Вот сила музыки.
Едва ли
поспоришь с ней бездумно и легко,
как будто трубы медные зазвали
куда-то горячо и далеко…
И музыки стремительное тело
плывет,
кричит неведомо кому:
«Куда вы все?!
Да разве в этом дело?!»
А в чем оно? Зачем оно? К чему.
…Вот черт,
как ничего еще не надоело!
В городском саду
Круглы у радости глаза и велики у страха,
и пять морщинок на челе от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха,
и все затихло, улеглось и обрело свой вид.
Все стало на свои места, едва сыграли Баха…
Когда бы не было надежд —
на черта белый свет?
К чему вино, кино, пшено,
квитанции Госстраха
и вам — ботинки первый сорт, которым
сносу нет?
«Не все ль равно: какой земли касаются
подошвы?
Не все ль равно: какой улов из волн несет
рыбак?
Не все ль равно: вернешься цел
или в бою падешь ты,
и руку кто подаст в беде — товарищ
или враг. »
О, чтобы было все не так,
чтоб все иначе было,
наверно, именно затем, наверно, потому,
играет будничный оркестр привычно и вполсилы,
а мы так трудно и легко все тянемся к нему.
Ах музыкант мой, музыкант, играешь,
да не знаешь,
что нет печальных и больных и виноватых нет,
когда в прокуренных руках
так просто ты сжимаешь,
ах музыкант мой, музыкант,
черешневый кларнет!
Музыкант
Музыкант играл на скрипке — я в глаза ему
глядел.
Я не то чтоб любопытствовал — я по небу летел.
Я не то чтобы от скуки — я надеялся понять,
как способны эти руки эти звуки извлекать
из какой-то деревяшки, из каких-то бледных
жил,
из какой-то там фантазии, которой он служил?
Да еще ведь надо пальцы знать,
к чему прижать когда,
чтоб во тьме не затерялась гордых звуков
череда.
Да еще ведь надо в душу к нам проникнуть
и поджечь…
А чего с ней церемониться? Чего ее беречь?
Счастлив дом,
где голос скрипки наставляет нас на путь
и вселяет в нас надежды…
Остальное как-нибудь.
Счастлив инструмент, прижатый к угловатому
плечу,
по чьему благословению я по небу лечу.
Счастлив он, чей путь недолог,
пальцы злы, смычок остер,
музыкант, соорудивший из души моей костер.
А душа, уж это точно, ежели обожжена,
справедливей, милосерднее и праведней она.
Чудесный вальс
Музыкант в лесу под деревом
наигрывает вальс.
Он наигрывает вальс
то ласково, то страстно.
Что касается меня,
то я опять гляжу на вас,
а вы глядите на него,
а он глядит в пространство.
Целый век играет музыка.
Затянулся наш пикник.
Тот пикник, где пьют и плачут,
любят и бросают.
Музыкант приник губами к флейте.
Я бы к вам приник!
Но вы, наверно, тот родник,
который не спасает.
А музыкант играет вальс.
И он не видит ничего.
Он стоит, к стволу березовому прислонясь
плечами.
И березовые ветки вместо
пальцев у него,
а глаза его березовые
строги и печальны.
А перед ним стоит сосна,
вся в ожидании весны.
А музыкант врастает в землю…
Звуки вальса льются…
И его худые ноги
как будто корни той сосны —
они в земле переплетаются,
никак не расплетутся.
Целый век играет музыка.
Затянулся наш роман.
Он затянулся в узелок, горит он — не
сгорает…
Ну давайте ж успокоимся!
Разойдемся по домам.
Но вы глядите на него…
А музыкант играет.
Из жизни прекрасной, но странной,
и короткой, как росчерк пера,
над дымящейся свежею раной
призадуматься, право, пора…
Призадуматься и присмотреться,
поразмыслить, покуда живой,
что там кроется в сумерках сердца,
в самой черной его кладовой.
Пусть твердят, что дела твои плохи,
но пора научиться, пора,
не вымаливать жалкие крохи
милосердия, правды, добра.
И пред ликом суровой эпохи,
что по-своему тоже права,
не выжуливать жалкие крохи,
а творить, засучив рукава.
Все глуше музыка души,
все звонче музыка атаки.
Но ты об этом не спеши,
не обмануться бы во мраке:
что звонче музыка атаки,
что глуше музыка души.
Чем громче музыка атаки,
тем слаще мед огней домашних.
И это было только так
в моих скитаниях вчерашних:
тем слаще мед огней домашних,
чем громче музыка атак.
Из глубины ушедших лет
еще вернее, чем когда-то:
чем громче музыка побед,
тем горше каждая утрата.
Еще вернее, чем когда-то,
из глубины ушедших лет.
И это все у нас в крови,
хоть этому не обучались:
чем чище музыка любви,
тем громче музыка печали.
Чем громче музыка печали,
тем выше музыка любви.
Прощание с осенью
Осенний холодок. Пирог с грибами.
Калитки шорох и простывший чай.
И снова
неподвижными губами
короткое, как вздох:
«Прощай, прощай…»
«Прощай, прощай…»
Да я и так прощаю
все, что простить возможно,
обещаю
и то простить, чего нельзя простить.
Великодушным я обязан быть.
Прощаю всех, что не были убиты
тогда, перед лицом грехов своих.
«Прощай, прощай…»
Прощаю все обиды,
обеды у обидчиков моих.
«Прощай…»
Прощаю, чтоб не вышло боком.
Сосуд добра до дна не исчерпать.
Я чувствую себя последним богом,
единственным умеющим прощать.
«Прощай, прощай…»
Старания упрямы
(знать, мне лишь не простится одному),
но горести моей прекрасной мамы
прощаю я неведомо кому.
«Прощай, прощай…» Прощаю,
не смущаю
угрозами,
надежно их таю.
С улыбкою, размашисто прощаю,
как пироги, прощенья раздаю.
Прощаю побелевшими губами,
пока не повторится все опять —
осенний горький чай, пирог с грибами
и поздний час —
прощаться и прощать.
То падая, то снова нарастая,
как маленький кораблик на волне,
густую грусть шарманка городская
из глубины двора дарила мне.
И вот, уже от слез на волосок,
я слышал вдруг, как раздавался четкий
свихнувшейся какой-то нотки
веселый и счастливый голосок.
Пускай охватывает нас смятеньем
несоответствие мехов тугих,
но перед наводнением смертельным
все хочет жить.
И нету прав других.
Все ухищрения и все уловки
не дали ничего взамен любви…
…Сто раз я нажимал курок винтовки,
а вылетали только соловьи.
Мой карандашный портрет
Шуршат, шуршат карандаши
за упокой живой души.
Шуршат, не нашуршатся,
а вскрикнуть не решатся.
А у меня горит душа,
но что возьмешь с карандаша:
он правил не нарушит
и душу мне потушит.
…Последний штрих, и вот уже
я выполнен в карандаше,
мой фас увековечен…
Но бушевать мне нечем,
и жилка не стучит в висок,
хоть белый лоб мой так высок,
и я гляжу бесстрастно
куда-то все в пространство.
Как будет назван тот портрет?
«Учитель»,
«Каменщик»,
«Поэт»,
«Немой свидетель века».
Но мне ли верить в это?
Я смертен. Я горю в огне.
Он вечен в рамке на стене
и премией отмечен…
…да плакать ему
нечем.
Фотографии друзей
Деньги тратятся и рвутся,
забываются слова,
приминается трава,
только лица остаются
и знакомые глаза…
Плачут ли они, смеются —
не слышны их голоса.
Льются с этих фотографий
океаны биографий,
жизнь в которых вся, до дна
с нашей переплетена.
И не муки и не слезы
остаются на виду,
и не зависть и беду
выражают эти позы,
не случайный интерес
и не сожаленья снова…
Свет — и ничего другого,
век — и никаких чудес.
Мы живых их обнимаем,
любим их и пьем за них…
…только жаль, что понимаем
с опозданием на миг!
Мгновенно слово. Короток век.
Где ж умещается человек?
Как, и когда, и в какой глуши
распускаются розы его души?
Как умудряется он успеть
свое промолчать и свое пропеть,
по планете просеменить,
гнев на милость переменить?
Как умудряется он, чудак,
на ярмарке
поцелуев и драк,
в славословии и пальбе
выбрать только любовь себе?
Осколок выплеснет его кровь:
«Вот тебе за твою любовь!»
Пощечины перепадут в раю:
«Вот тебе за любовь твою!»
И все ж умудряется он, чудак,
на ярмарке
поцелуев и драк,
в славословии
и гульбе
выбрать только любовь себе!
Как научиться рисовать
Если ты хочешь стать живописцем,
ты рисовать не спеши.
Разные кисти из шерсти барсучьей
перед собой разложи,
белую краску возьми, потому что
это — начало, потом
желтую краску возьми, потому что
все созревает, потом
серую краску возьми, чтобы осень
в небо плеснула свинец,
черную краску возьми, потому что
есть у начала конец,
краски лиловой возьми пощедрее,
смейся и плачь, а потом
синюю краску возьми, чтобы вечер
птицей слетел на ладонь,
красную краску возьми, чтобы пламя
затрепетало, потом
краски зеленой возьми, чтобы веток
в красный подбросить огонь.
Перемешай эти краски, как страсти,
в сердце своем, а потом
перемешай эти краски и сердце
с небом, с землей, а потом…
Главное — это сгорать и, сгорая,
не сокрушаться о том.
Может быть, кто и осудит сначала,
но не забудет потом!
Надежда, белою рукою
сыграй мне что-нибудь такое,
чтоб краска схлынула с лица,
как будто кони от крыльца.
Сыграй мне что-нибудь такое,
чтоб ни печали, ни покоя,
ни нот, ни клавиш и ни рук…
О том, что я несчастен,
врут.
Еще нам плакать и смеяться,
но не смиряться,
не смиряться.
Еще не пройден тот подъем.
Еще друг друга мы найдем…
Все эти улицы —
как сестры.
Твоя игра — их голос пестрый,
их каблучков полночный стук…
Я жаден до всего вокруг.
Ты так играешь, так играешь,
как будто медленно сгораешь.
Но что-то есть в твоем огне,
еще неведомое мне.
Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой
полночной:
каждому хочется ввысь вознестись над
фортуной непрочной.
Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в
декабре,
не разглагольствуя, не помышляя о Зле
и Добре.
Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел
небесный
кружит по комнате тесной с надеждой чудесной:
разве случайно его пребывание в нашей глуши,
если мне видятся в нем очертания вашей души?
Этой порою в Салослове — стужа, и снег,
и метели.
Я к вам в письме пошутил, что, быть может,
мы зря не взлетели:
нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких
торжеств,
самое время использовать опыт крылатых
существ.
Нас, тонконогих, и нас,длинношеих, нелепых,
очкастых,
терпят еще и возносят еще при свиданьях
нечастых.
Не потому ль, что нам удалось заработать
горбом
точные знания о расстоянье меж Злом и
Добром?
И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти.
Будем надеяться снова увидеться в будущем
лете:
будто лишь там наша жизнь так загадочно
не убывает…
Впрочем, вот ангел над лампой летает…
Чего не бывает?
Весна
Небо синее, как на картинке.
Утро майское. Солнце. Покой.
Улыбается жук на тростинке,
словно он именинник какой.
Все устали от долгой метели,
раздражительны все потому…
Что бы там о зиме вы ни пели,
но длиннее она ни к чему.
Снег такой, что не сыщешь друг друга:
ночь бездонная, словно тюрьма;
все живое засыпала вьюга,
а зачем — позабыла сама.
Всяк, заблудший во льдах ее синих,
поневоле и слеп и безуст…
Нет, увольте от сложностей зимних,
от капризов ее и безумств.
Слава богу, что кущи и рощи
наполняются звоном опять.
Пусть весна легковесней и проще,
да ведь надо же чем-то дышать!
Наслаждается маем природа,
зверь в лесах и звезда в небесах;
а из самого сердца народа
вырывается долгое «ах!».
Давайте восклицать, друг другом восхищаться.
Высокопарных слов не стоит опасаться.
Давайте говорить друг другу комплименты —
ведь это все любви счастливые моменты.
Давайте горевать и плакать откровенно
то вместе, то поврозь, а то попеременно.
Не нужно придавать значения злословью —
поскольку грусть всегда соседствует с любовью.
Давайте понимать друг друга с полуслова,
чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова.
Давайте жить, во всем друг другу потакая, —
тем более что жизнь короткая такая.
Небольшие, короткие стихи о любви, о жизни барда Окуджавы Булата.
Напророчат: не люби ее такую,
Набормочут: до рассвета заживет,
Наколдуют, нагадают, накукуют.
А она на нашей улице живет!
По-моему, все распрекрасно, и нет для печали причин,
И грустные те комиссары идут по Москве как один,
И нету, и нету погибших средь старых арбатских ребят,
Лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо, не спят.
Пусть память – нелегкая служба, но все повидала Москва,
И старым арбатским ребятам смешны утешений слова.
Все оно смывает начисто,
Все разглаживает вновь.
Отступает одиночество,
Возвращается любовь.
И сладки, как в полдень пасеки,
Как из детства голоса,
Твои руки, твои песенки,
Твои вечные глаза.
И все-таки я жду из тишины
(Как тот актер, который знает цену
Чужим словам, что он несет на сцену)
Каких-то слов, которым нет цены.
Ведь у надежд всегда счастливый цвет,
Надежный и таинственный немного,
Особенно когда глядишь с порога,
Особенно когда надежды нет.
Так и хочется спросить:
Чем я вам мешаю жить?
Почему, едва я выйду,
Нужно вам меня убить?
Отвечают: потому,
Неизвестно почему,
Но у нас от сотворенья
Нет пощады никому.
И было что-то в крике том
От горькой той кручины,
Когда, согнувшись, входят в дом
Постылые мужчины.
И был тот крик далек-далек
И падал так же мимо,
Как гладят, глядя в потолок,
Чужих и нелюбимых.
Когда ласкать уже невмочь,
И отказаться трудно.
И потому всю ночь, всю ночь
Не наступало утро.
А поле клевера было под нами,
Тихое, как река.
И волны клевера набегали,
И мы качались на них.
И Мария, раскинув руки,
Плыла по этой реке.
И были черными и бездонными
Голубые ее глаза.
И я сказал медсестре Марии,
Когда наступил рассвет:
– Нет, ты представь: офицерские дочки
На нас и глядеть не хотят.
Плещется июльский жар,
Воском оплывает,
Первый розы красный шар
В небо уплывает.
Раскрываются цветы
Сквозь душные травы
Из пчелиной суеты
Для чести и славы.
За окном трещит мороз
Дикий, оголтелый –
Расцветает сад из роз
На бумаге белой.
Пышет жаром злая печь,
Лопаются плитки,
Соскользают с гордых плеч
Лишние накидки.
И впадают невпопад
То в смех, а то в слезы
То березы аромат,
То дыханье розы.
Вы в глаза ее взгляните,
Как в спасение свое,
Вы сравните, вы сравните
С близким берегом ее.
Мы земных земней. И вовсе
К черту сказки о богах!
Просто мы на крыльях носим
То, что носят на руках.
Просто нужно очень верить
Этим синим маякам,
И тогда нежданный берег
Из тумана выйдет к вам.
Тусклое здесь электричество,
С крыши сочится вода.
Женщина, ваше величество,
Как вы решились сюда?
О, ваш приход — как пожарище.
Дымно, и трудно дышать.
Ну, заходите, пожалуйста.
Что ж на пороге стоять?
Кто вы такая? Откуда вы?
Ах, я смешной человек.
Просто вы дверь перепутали,
Улицу, город и век.
Пешеходы твои — люди невеликие,
Каблуками стучат — по делам спешат.
Ах, Арбат, мой Арбат,
Ты — моя религия,
Мостовые твои подо мной лежат.
От любови твоей вовсе не излечишься,
Сорок тысяч других мостовых любя.
Ах, Арбат, мой Арбат,
Ты — мое отечество,
Никогда до конца не пройти тебя.
Сыграй мне что-нибудь такое,
Чтоб ни печали, ни покоя,
Ни нот, ни клавиш и ни рук.
О том, что я несчастен, врут.
Еще нам плакать и смеяться,
Но не смиряться, не смиряться.
Еще не пройден тот подъем.
Еще друг друга мы найдем.
Все эти улицы – как сестры.
Твоя игра – их говор пестрый,
Их каблуков полночный стук.
Я жаден до всего вокруг.
Ты так играешь, так играешь,
Как будто медленно сгораешь.
Но что-то есть в твоем огне,
Еще неведомое мне.
С неба ли звездного
В окна крадутся потемки?
Чем там до позднего
Заняты в этой хатенке?
Редко ли,
Часто ли,
Вправду ль о виденном судят?
Крепко ли счастливы?
Вовремя ль молоды люди?
Спросишь о прожитом,
Глянешь в глаза через силу:
Что, мол, встревожены?
Аиста, мол, не хватило.
Как, мол, без аиста?
Вот и бедуешь в жилище,
И спотыкаешься,
И виноватого ищешь.
Дело не в старости.
Это совсем про другое:
Были бы аисты
Белые
Над
Головою.
Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга,
Не смолк бубенец под дугой.
Две вечных подруги – любовь и разлука –
Не ходят одна без другой.
Мы сами раскрыли ворота, мы сами
Счастливую тройку впрягли,
И вот уже что-то сияет пред нами,
Но что-то погасло вдали.
Святая наука – расслышать друг друга
Сквозь ветер, на все времена.
Две странницы вечных – любовь и разлука –
Поделятся с нами сполна.
Чем дальше живем мы, тем годы короче,
Тем слаще друзей голоса.
Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,
Глаза бы глядели в глаза.
То берег – то море, то солнце – то вьюга,
То ангелы – то воронье.
Две вечных дороги – любовь и разлука –
Проходят сквозь сердце мое.
Только я и ты, да только я и ты, да ты и я,
Только мы с тобой, да только мы с тобой, да мы с тобой.
Было так всегда, будет так всегда,
Все в мире – любовь, да лишь она, да лишь она.
Пусть плывут века,
Словно облака,
Любви не будет конца
Во все времена.
Только я и ты, да только я и ты, да я и ты,
Только мы с тобой, да только мы с тобой, да мы с тобой.
Синим небесам
Я расскажу о том, что знаю сам,
Белым облакам
Я расскажу о том, как я люблю тебя.
Только я и ты, да только я и ты, да ты и я,
Только мы с тобой, да только мы с тобой, да мы с тобой.
Было так всегда, будет так всегда,
Все в мире – любовь, да лишь она, да лишь она.
Пусть плывут века,
Словно облака,
Любви не будет конца
Во все времена.
Стихи Булата Окуджавы, написанные в – году
Здесь собраны все стихи Булата Окуджавы, написанные в – году.
А мы с тобой, брат, из пехоты, А летом лучше, чем зимой. С войной покончили мы счеты. Бери шинель – пошли домой.
Не представляю Пушкина без падающего снега, бронзового Пушкина, что в плащ укрыт. Когда снежинки белые посыплются с неба, мне кажется, что бронза тихо звенит.
Выходят танки из леска, устало роют снег, а неотступная тоска бредет за нами вслед.
. А годы проходят, как песни. Иначе на мир я гляжу. Во дворике этом мне тесно, и я из него ухожу.
Арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье; из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное «здрасьте».
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем, у каждой эпохи свои подрастают леса. А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.
Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет. Что назначено судьбою – обязательно случится: то ли самое прекрасное в окошко постучится, то ли самое напрасное в объятья упадет.
Круглы у радости глаза и велики — у страха, и пять морщинок на челе от празднеств и обид.
В нашей жизни, прекрасной, и странной, и короткой, как росчерк пера, над дымящейся свежею раной призадуматься, право, пора.
За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чем не виноват.
Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, Когда дворники маячат у ворот. Ты увидишь, ты увидишь.
Холод войны немилосерд и точен. Ей равнодушия не занимать. . Пятеро голодных сыновей и дочек и одна отчаянная мать.
Вот музыка та, под которую мне хочется плакать и петь. Возьмите себе оратории, и дробь барабанов, и медь.
Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной.
Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, как будто новые стихи, закрыв глаза, читали.
Девочка плачет: шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит. Девушка плачет: жениха все нет. Ее утешают, а шарик летит.
Красной глины беру прекрасный ломоть и давить начинаю его, и ломать, плоть его мять, и месить.
– Господин лейтенант, что это вы хмуры? Аль не по сердцу вам ваше ремесло? – Господин генерал, вспомнились амуры – не скажу, чтобы мне с ними не везло.
Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы, наши мальчики головы подняли – повзрослели они до поры.
Таксомоторная кибитка, трясущаяся от избытка былых ранений и заслуг, по сопкам ткет за кругом круг.
Как бы мне сейчас хотелось в Вилкове вдруг очутиться! Там – каналы, там – гондолы, гондольеры. Очутиться, позабыться, от печалей отшутиться.
Ехал всадник на коне. Артиллерия орала. Танк стрелял. Душа сгорала. Виселица на гумне.
Живописцы, окуните ваши кисти в суету дворов арбатских и в зарю, чтобы были ваши кисти словно листья. Словно листья.
Я строил замок надежды. Строил-строил. Глину месил. Холодные камни носил. Помощи не просил. Мир так устроен.
Земля изрыта вкривь и вкось. Ее, сквозь выстрелы и пенье, я спрашиваю: «Как терпенье? Хватает? Не оборвалось —.
В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель Датского короля не найти полезней.
Во дворе, где каждый вечер все играла радиола, где пары танцевали, пыля, ребята уважали очень Леньку Королева и присвоили ему званье короля.
Кричат за лесом электрички, от лампы – тени по стене, и бабочки, как еретички, горят на медленном огне.
Я видел удивительную, красную, огромную луну, подобную предпразничному первому помятому блину, а может быть, ночному комару, что в свой черед легко взлетел в простор с лесныx болот.
Магическое «два». Его высоты, его глубины. Как мне превозмочь? Два сокола, два соболя, две сойки, закаты и рассветы, день и ночь.
У отворенных у ворот лесных, откуда пахнет сыростью, где звуки.
Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души.
А что я сказал медсестре Марии, когда обнимал ее? – Ты знаешь, а вот офицерские дочки на нас, на солдат, не глядят.
Мне не хочется писать Ни стихов, ни прозы, хочется людей спасать, выращивать розы.
Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет.
Вот ноты звонкие органа то порознь вступают, то вдвоем, и шелковые петельки аркана на горле стягиваются моем.
Мы приедем туда, приедем, проедем — зови не зови — вот по этим каменистым, по этим осыпающимся дорогам любви.
На арбатском дворе – и веселье и смех. Вот уже мостовые становятся мокрыми. Плачьте, дети! Умирает мартовский снег.
На белый бал берез не соберу. Холодный хор хвои хранит молчанье. Кукушки крик, как камешек отчаянья, все катится и катится в бору.
На полотне у Аллы Беляковой, где темный сад немного бестолковый, где из окна, дразня и завораживая, выплескивается пятно оранжевое.
Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца.
Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей.
Не вели, старшина, чтоб была тишина. Старшине не все подчиняется. Эту грустную песню придумала война. Через час штыковой начинается.
Не сольются никогда зимы долгие и лета: у них разные привычки и совсем несхожий вид. Не случайны на земле две дороги – та и эта, та натруживает ноги, эта душу бередит.
Нева Петровна, возле вас – всё львы. Они вас охраняют молчаливо. Я с женщинами не бывал счастливым, вы – первая. Я чувствую, что – вы.
Не клонись-ка ты, головушка, от невзгод и от обид, Мама, белая голубушка, утро новое горит.
– Мой конь притомился, стоптались мои башмаки. Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры.
О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой, когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой? Как будто шагнул я со сцены в полночный московский уют, где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают.
Земля гудит под соловьями, под майским нежится дождем, а вот солдатик оловянный на вечный подвиг осужден.
Осень ранняя. Падают листья. Осторожно ступайте в траву. Каждый лист — это мордочка лисья.
Спасибо тебе, стрела, спасибо, сестра, что так ты кругла и остра.
Волнения не выдавая, оглядываюсь, не расспрашивая. Так вот она – передовая! В ней ничего нет страшного.
Кавалергарды, век недолог, и потому так сладок он. Поет труба, откинут полог, и где-то слышен сабель звон.
Моцарт на старенькой скрипке играет, Моцарт играет, а скрипка поет. Моцарт отечества не выбирает — просто играет всю жизнь напролет.
Простите пехоте, что так неразумна бывает она: всегда мы уходим, когда над Землею бушует весна.
Вы слышите: грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки? Вы поняли, куда они глядят.
Когда метель кричит, как зверь — Протяжно и сердито, Не запирайте вашу дверь, Пусть будет дверь открыта.
Здравствуйте, Павел Григорьевич! Всем штормам вопреки, пока конфликты улаживаются и рушатся материки, крепкое наше суденышко летит по волнам стрелой.
По какой реке твой корабль плывет до последних дней из последних сил? Когда главный час мою жизнь прервет, вы же спросите: для чего я жил.
Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний.
Тамазу Чиладзе, Джансугу Чарквиани Когда под хохот Куры и сплетни, в холодной выпачканный золе.
Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел, в глинозем, в солончаки, в дух, что так неосязаем.
На фоне Пушкина снимается семейство. Фотограф щелкает, и птичка вылетает. Фотограф щелкает, но вот что интересно.
Если ворон в вышине, дело, стало быть, к войне. Чтобы не было войны, надо ворона убить.
Пробралась в нашу жизнь клевета, как кликуша глаза закатила, и прикрыла морщинку у рта, и на тонких ногах заходила.
Продолжается музыка возле меня. Я играть не умею. Я слушаю только. Вот тарелки, серебряным звоном звеня.
Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова.
Варшава, я тебя люблю легко, печально и навеки. Хоть в арсенале слов, наверно, слова есть тоньше и верней, Но та, что с левой стороны, святая мышца в человеке как бьется, как она тоскует.
Один шажок и другой шажок, а солнышко село. О господин.
Берегите нас, поэтов. Берегите нас. Остаются век, полвека, год, неделя, час, три минуты, две минуты, вовсе ничего. Берегите нас. И чтобы все — за одного.
Тот самый двор, где я сажал березы, был создан по законам вечной прозы и образцом дворов арбатских слыл; там, правда, не выращивались розы.
Сколько сделано руками удивительных красот! Но рукам пока далече до пронзительных высот, до божественной, и вечной, и нетленной красоты, что соблазном к нам стекает с недоступной высоты.
Сто раз закат краснел, рассвет синел, сто раз я клял тебя, песок моздокский, пока ты жег насквозь мою шинель.
Строитель, возведи мне дом, без шуток, в самом деле, чтобы леса росли на нем.
Александру Сергеичу хорошо! Ему прекрасно! Гудит мельничное колесо, боль угасла.
Я сидел в апрельском сквере. Предо мной был Божий храм, Но не думал я о вере, а глядел на разных дам.
Год сорок первый. Зябкий туман. Уходят последние солдаты в Тамань. А ему подписан пулей приговор. Он лежит у кромки береговой.
Москва все строится, торопится. И выкатив свои глаза, трамваи красные сторонятся, как лошади – когда гроза.
У поэта соперников нету — ни на улице и не в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас — о себе.
Умереть — тоже надо уметь, на свидание к небесам паруса выбирая тугие. Хорошо, если сам.
Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются.
Хочу воскресить своих предков, хоть что-нибудь в сердце сберечь. Они словно птицы на ветках, и мне непонятна их речь.
Храмули — серая рыбка с белым брюшком. А хвост у нее как у кильки, а нос — пирожком. И чудится мне, будто брови ее взметены.
Дышит воздухом, дышит первой травой, камышом, пока он колышется, всякой песенкой, пока она слышится, теплой женской ладонью над головой.
Человек стремится в простоту, как небесный камень — в пустоту, медленно сгорает и за предпоследнюю версту.
Черный ворон сквозь белое облако глянет – значит, скоро кровавая музыка грянет. В генеральском мундире стоит дирижер, перед ним – под машинку остриженный хор.
Читаю мемуары разных лиц. Сопоставляю прошлого картины, что удается мне не без труда. Из вороха распавшихся страниц.
Эта женщина! Увижу и немею. Потому-то, понимаешь, не гляжу. Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю и к цыганкам, понимаешь, не хожу.
Люблю я эту комнату, где розовеет вереск в зеленом кувшине. Люблю я эту комнату.
Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок. Я снова живой на выжженном теле Крыма.
Загрузка...